ИСТОКИ И УЧИТЕЛЯ
Отношение «Родитель – Дитя».Мой первый и главный Учитель – это мой отец, Петровский Артур Владимирович, социальный психолог, историк психологии, профессор, академик Российской академии образования, создатель и первый ее президент. Автор оригинальной психологической теории, блистательный экспериментатор. Совместно с отцом я выполнил ряд работ по психологии личности, социальной и теоретической психологии. Завидую себе белой завистью: мне повезло в жизни – быть его сыном, учиться у него, сотрудничать с ним. От отца у меня – восприятие психологии как науки, прежде всего – экспериментальной науки. Благодаря отцу, я не позволяю себе и сегодня поддаться всеобщему соблазну впасть в психософию, так я называю «науку» про мудрость души, могу устоять перед зовами психофилов, замещающих любовь к науке любовью к душе. Мой отец – человек, умеющий слышать людей, и мне посчастливилось быть среди тех, кого он слышит и ценит. По сравнению с тем, что реально дал и дает мне отец, такие слова как «учиться», «сотрудничать», а также попытка оценить какие-либо другие «вклады» отца в мою профессиональную и личную жизнь, мало что способны выразить…
Отношение «Руководитель – Руководимый».Учитель, личное влияние которого я ощущаю в себе сейчас, с не меньшею силой, чем тридцать лет назад, когда был студентом его, а потом аспирантом – Алексей Николаевич Леонтьев, бессменный – и после смерти его – декан факультета психологии МГУ, один из выдающихся «конструкторов» Российской психологической школы, До сих пор, к счастью, я не расстался с драгоценным ощущением – быть «школьником» этой школы. Быть может, именно от Леонтьева у меня – ощущение полной непредсказуемости и парадоксальности прекрасной дамы – Психеи, с которой связывает меня вся моя жизнь.
Отношение «Идейный наставник – Воспитанник».Я никогда лично не встречался с третьим моим Учителем, Эриком Берном. но как психолог-практик я чувствую в себе его присутствие постоянно. в послесловии к одной из книг Берна, я писал: «Мне кажется, что присутствие Берна в жизни тех, кто не был знаком с ним лично, кто лишь читал, — такое присутствие для них неоспоримо. и может быть именно потому, что не было иных встреч, — только сквозь текст, – он жив для меня. Франкл говорил о смысле страдания. Я спрашиваю себя: “в чем смысл страдания – не знать Берна лично, никогда уже не встретиться с ним наяву?” и сам отвечаю себе: не в том ли смысл этой муки, что нет ощущения смерти того, кого считаешь Учителем? “Умер ли Берн?” Трудно сказать однозначно. Как для кого...»